Статьи и литература

Иван Ильич Курбатов. Воспоминания.

Детство, гимназия и отъезд из Тамбова (1846–1865).

Собственно, воспоминания, с которых следовало писать мою рукопись. Но дело сложилось так, что мне не удалось это намерение, а потом жаль было переделывать то, что вылилось из души.

Помню я себя с того времени, когда мне было 3 или 4 года. Жили мы тогда в Тамбове, около Девичьего монастыря в каменном здании, которое почему-то называлось «Старое заведение», вероятно в отличие от нового, стоявшего по соседству, т.е. больницы, единственной тогда во всём городе. В этом «старом заведении» наша квартира, состоявшая из четырёх комнат и кухни, помещалась в углу здания, обращённого одной стороной к Девичьему монастырю и дороге, ведущей на Воздвиженское кладбище; с другой — на маленькую речушку Студенец. Ход в квартиру был с угла со стороны улицы. Всё здание было каменное, какое назначение его было — я не знаю; оно было одноэтажное, имело форму буквы П, не имело ни одного окна на улицу, кроме нашей квартиры, а внутри двора обнесено было со всех сторон широкой сплошной галереей, сильно затемнявшей помещение. В нём постоянно работала масса солдат; здесь были сапожные и портновские мастерские (швальни). Кроме того, было ещё особое, кажется 2-этажное деревянное здание, в котором работали столяры.

С четвёртой (открытой) стороны 4-угольника прилегал целый ряд погребов. Внутри четырёхугольника был обширный двор, густо поросший травой, особенно полынью, достигавшей почти человеческого роста, и лопухами. Растительность была настолько густа, что мы, малые ребята, часто прятались там друг от друга, а иногда собирали там в изобилии росшие грибы-шампиньоны.

Над всем этим зданием начальствовал мой отец, состоявший офицером местного губернского гарнизонного батальона внутренней стражи. Таково было название этого войска. В чём состояло назначение этого войска, батальона, я не знаю и до сих пор, но помню очень хорошо, что отец часто говорил, что хотя он и военный, но на войне никогда не бывал и, если будет служить и дальше в гарнизонном батальоне, на войне не будет, потому что эти батальоны не для войны назначены. Но, тем не менее, гарнизонных солдат учили, конечно, фронту, маршировке и стрельбе. Но последняя, вероятно, в целях экономии пороха, производилась не более 3-х раз в год, летом, причём солдат делал в каждую стрельбу лишь по одному выстрелу; но, тем не менее, их учили иногда довольно усердно и нещадно били ротные, тоже выслужившиеся из рядовых, но только грамотные, стало быть, бывшие унтер-офицеры. Весь батальон состоял из четырёх рот; командиром его был полковник Сальватор Луизович Пагануцци, вероятно, из остатков бывшей Наполеоновской армии. Его редко кто видел, так как этот небольшого роста человек и довольно тучный любил не выходить из дома, кроме неизбежных к тому случаев, даже и бумаги из канцелярии ему приносили на дом для подписи.

Ротные командиры были: Платон Андреевич Кривошеин, Демешко, Муратов и Шустов. Последний из них, родом из Борисоглебских мещан, отличался особенной жестокостью в обращении с солдатами; он даже на ученье убил одного солдата за малую понятливость, проколовши его горло шомполом (тогда ружья были шомпольные, кремневые) и по суду был оправдан, так как действовал в пылу усердия к службе Его Величества. А ротный командир Демешко дальше поручика не пошёл, потому что мог подписать лишь свою фамилию, а дальше всё забыл. Вот эти-то сослуживцы отца и бывали у нас; все они были люди семейные, жили неплохо, некоторые даже хорошо, а сам полковник Пагануцци и жена его Анна Ивановна, замечательная тем, что носила всегда платья красного цвета, жили в своём довольно большом доме, имели несколько лошадей и даже учителей для детей, из которых один сын, Владимир Пагануцци, был впоследствии видным сотрудником Русских Ведомостей. Эта Анна Ивановна Пагануцци за своё пристрастие к красному цвету платьев тамбовскими остряками (тогда уже были такие) прозвана была «тамбовской розой». Кроме Пагануцци, остальные сослуживцы отца часто бывали у нас, вели разговоры о службе, о назначении сопровождать партии рекрутов, командировке в уездные города в должности военных приёмщиков и т.п. важных по тогдашнему времени предметов. Не могу умолчать о командировке в уездные города в рекрутские присутствия. Их ожидали как манны небесной, потому что они давали такой доход, что некоторые офицеры по возвращении в Тамбов привозили с собой столько денег, что, расплатившись с батальонным командиром (не менее 600-1000 руб.) и его адъютантом, находили возможным купить себе домик. Покупки отца моего имели, кажется, такое же происхождение, тем более что его командировали каждую зиму в хорошие города — то в Козлов, то в Моршанск, то в Кирсанов.

Иногда приезжали для ревизии и смотров какие-то генералы, довольно строгие на вид, смотрели, горячились, кричали, некоторых офицеров сажали под арест в наказание за какую-нибудь неисправность солдат в строю, а потом, после сытного обеда с возлиянием и получением от полковника на покрытие могущих быть в дороге экстренных расходов, спокойно уезжали. Всё это было как обычное явление и никого не удивляло и не возмущало, но было ещё до Севастопольской войны и во время её, а потом быстро перевернулось, но воспоминание об этом, как говорили, счастливом и покойном времени ещё долго жило и потом.

Кроме названных лиц, было ещё знакомство с семейством Васильевых. Этот Васильев Лев Степанович служил в какой-то суконной комиссии, заведовавшей приёмкой солдатских сукон с местных фабрик, которых было немало в Тамбовской губернии; его отец, чиновник какой-то палаты (уголовной или гражданской), уже дряхлый старик, более 80 лет, за какие-то проделки по службе разжалованный из чиновников в солдаты, а потом опять поступивший на службу; жена старика, настолько старая, что не выходила уже из дома, и дочь её, девица Анисья Степановна. Таков был состав семьи Васильевых. Это семейство было, кажется, самое близкое к нам, бывало часто у нас, жило в своём довольно поместительном хорошем доме, конечно, с садом и флигелем и наши родители часто бывали у них. По вечерам, конечно, играли в карты. Масляное освещение (в лампах) тогда ещё только выходило в употребление, но не было распространено, а освещение стеариновыми свечами или колетовскими (по имени фабриканта их — Колета) считалось очень дорогим (30 коп. фунт — цена очень высокая); такие свечи держались лишь как украшение, вставленными в подсвечники. поставленные на подзеркальные столики, и зажигались лишь в особенно торжественных случаях. Игра в карты сопровождалась, конечно, закусочкой, и водкой, и частыми выходами без всякого стеснения в сени, а женщины выходили в спальню, причём в скором времени оттуда слышался звук взбиваемых подушек, или усиленного кашля.

Кроме разговоров о службе, возникали иногда разговоры и о воспитании, и обучении детей, причём наша мать всегда говорила, что она не отдаст детей в гимназию, потому что там ничему не учат — гимназисты делаются непочётниками, не уважают родителей, а только играют в лапту, да в какие-то пушечки . Откуда. сложилось такое мнение — вряд ли кто мог разрешить, а оно высказывалось с полной уверенностью в непогрешимости. Про воспитание и образование дочерей тоже высказывалось оригинальное мнение. «Зачем девочке образование?» — задавался вопрос. Довольно с неё будет, если она сумеет письмо про- честь и написать, да щи и кашу сварить, да. мужу рубаху зашить. Стало быть, предполагалось, что дочерям предстоит будущность кухарок слабого разбора, умеющих зашивать дыры одежды. Возражения на это не выносились, да и не делались, кажется, но впоследствии, когда знакомства расширялись, а особенно с семейством Оржевских, живших на квартире в большом доме, эти мнения изменились и даже старшая сестра отдана была в пансион Поляковой, где, кроме обычных школьных предметов, преподавался особенно усердно французский язык, учили музыке и танцам.

Но зато учение младшей сестры Ольги, оставшейся 3-летней после смерти отца, было выполнено по прежней программе и она, вполне сознавая всю отсталость свою и нравственное убожество, вполне подчинилась матери, не смела сказать при ней ни слова, была отдана замуж за поляка-солдата, по специальности повара, и через год после замужества умерла, не успевши, вероятно, за- шить дыры на всех рубашках. Как мы с братом Алексеем и старшей сестрой Анной ни возражали против этого брака, нас не послушали и погубили человека. Она умерла вскоре после родов, оставивши после себя девочку, от какого-то гнилостного процесса, по-видимому, septic. .. , девочка тоже умерла.

Товарищей у нас в детстве не было, кроме детей соседа, служившего в какой-то палате стряпчим. Это была какая-то должность вроде советника. Хотя фамилия его была Успенский, очевидно, духовного происхождения, но у него были крепостные, которые много терпели от своей госпожи; впоследствии, когда я был уже в университете, меня часто навещал один из Успенских, бывший в это время землемером, служивший там при судебной палате чертёжником в архиве, где хранились планы всех земель России. Это было где-то в Кремле.

Брат Алексей и сестра Анна были довольно дружны между собой, что-нибудь читали вместе, разговаривали, а я как младший и едва умевший читать, конечно, не принимал участия в их разговорах и целые дни бездельничал, летом в саду, а зимой во дворе с салазками.

Но в своём воспоминании я несколько уклонился от прямого пути и сделал пропуск. Чтобы сгладить это, я должен сказать, что в «старом заведении» мы прожили, сколько помнится мне, года два или три, а потом отец купил дом на Долгой улице, около тёплого кабака (так определялось тогда место улицы). Скоро после перехода в этот дом отец убедился, что дом стар и гнил, и задумал перестроить его, а когда начали отдирать наружную обшивку, тесовую — увидали, что он довольно свеж ещё и простоит долго, поэтому решили не перестраивать, а лишь приделать к нему две комнаты, что и выполнили. При этом доме (рядом с домом Успенских) был, конечно, и сад, и в нём две громадные липы, вековые, такие большие, каких я не видел впоследствии ни разу.

В это время отец начал часто прихварывать, что приписывал влиянию дома, и мало лечился, а дом как причину болезни возненавидел и задумал продать его, что в скором времени и выполнил, и мы переехали на Варваровскую площадь на квартиру в д. Иерусалимского; но и через 60 лет после продажи этого дома, я видал его в прежнем виде: всё при нём осталось по-прежнему, только старые липы в саду, кажется, стали ещё больше и гуще. Дом Иерусалимского стоит по-прежнему.

В этой квартире мы прожили более года, протекшего без каких-хибо особых перемен и замечательного лишь тем, что отец служил уже не в «старом заведении», а заведовал батальонной канцелярией и был в близких, почти дружеских отношениях с полковником Пагануцци; но эти близкие отношения были лишь по службе, а домами не были знакомы. Я даже не помню, чтобы мать была когда-нибудь у Анны Ивановны или Анна Ивановна была у нас.

Года через 1,5-2, когда у меня был уже брат Василий, отец купил большой дом с громадной усадьбой Самсонова на Долгой улице. Это было незадолго до начала Севастопольской войны. При доме был огромный сад, парники, хорошие надворные постройки и все удобства, только не было колодца, а потому воду брали у соседа, что конечно было сопряжено с большими неудобствами, особенно во время бельё-мытия или какого-нибудь подобного дела, требовавшего много воды; поэтому первым делом принялись у нас рыть колодец и делать в саду баню, что в скором времени и сделали. Вода в колодце оказалась очень хорошей, так как грунт здесь был песчаный и, как говорили колодезники, не было и следов глины.

При доме, как я сказал, был большой сад. И чего только не было в этом саду. Обилие вишен превосходного качества, разные сорта яблонь, дававших превосходные яблоки, даже какие-то такие, из которых при раскусывании брызгал сок; бергамоты громадной величины, малина, смородина и, конечно, крыжовник.

Так как места свободного на дворе оставалось ещё очень много, то отец, подстрекаемый своей страстью к постройкам, он ведь по образованию был сапёр, задумал построить на дворе флигель, выходящий на улицу, а раз задумал, стало быть и исполнил. Флигель оказался очень большой, конечно, неудобный, дурно, по теперешнему мнению, расположенный, но мы в него переселились, а дом сдали в наём чиновнику, служившему в канцелярии губернатора — Н.Н. Ивано- ву, жена которого, бывшая институтка, урождённая Оржевская, имела, кажет- ся, влияние на то, чтобы сестру Анну отдали в пансион. Зимой отец отправился в Моршанск, в командировку, для приёма рекрутов и взял с собой для чего-то брата Алексея, и возвратился оттуда с большой суммой денег, которые он считал с матерью; а брат даже похвалялся передо мной несколькими золотыми и серебряными деньгами, значения которых я ещё не понимал; но мне было досадно, что У меня нет ни одной монеты. Он говорил, что эти деньги давали ему мужики за то, чтобы он почаще напоминал отцу их имена. Это своего рода дополнения; о развращении ребёнка, которому не было ещё и 10 лет, не дума- ли. Так просто и естественно смотрели на подкуп.

В следующее затем лето не произошло ничего особенного, но стали дома всё чаще и чаще говорить о возможности войны; говорили, что французы и англичане — «мерзавцы», а турок всех следует передушить, чтобы они знали, как можно не слушаться русского царя. Война началась. Все, понимавшие её значение, ходили какие-то мрачные, говорили друг с другом шёпотом, передавалось что-то ужасное, но что именно — мы не знали и не понимали. К нам на квартиру временно поставлены были почему-то донские казаки, шесть человек, с лошадьми, пиками и ружьями. Казаки в кухне вели себя довольно скромно, только пили по целым дням чай, который не сходил у них со стола. Одеты они были в ту же форму, которая у них и теперь. Почему их из земли Войска Донского направили в Тамбов, а не направили к Одессе и к Севастополю, где сосредоточена была война, — было неизвестно. Надо полагать, что про то знало лучше начальство.

Едва отбыли от нас казаки, как в скором времени приехали невиданные нами люди — киргизы и калмыки, не говорившие по-русски ни слова, почему все наши слуги считали возможным бранить их громко и всякими непристойными словами, не ожидая сдачи. Одеты они были в меховые халаты, меховые шапки, у некоторых были ружья, а у иных луки, и стрелы, и арканы. Довольно странное вооружение в половине XIX века, когда имелись у противника и скорострельные ружья, и нарезные орудия. Эти народы, пробывши у нас несколько дней, уехали, не оставивши после себя никаких воспоминаний, кроме тех, о которых я только что сказал. Затем стали появляться пленные турки, французы и англи- чане. Пленных итальянцев я не видал, да и не мог бы отличить ИХ от других, но французов и турок было очень много. Некоторые из французов по окончании войны остались в Тамбове, обзавелись семействами, а потом и своими домами; им почему-то нравилась наша «инвалидная сторона», где у них было несколько домиков. Дома у нас и у других в это время усиленно щипали корпию, шили простые рубашки; всё это предназначалось для наших раненых, но дошло ли по назначению — неизвестно. Впоследствии, когда я читал описание этой войны Н.И. Пироговым, было известно, что к противнику от нас какими-то тёмными путями попадало многое, а у наших раненых не было и соломы, и больные и раненые лежали в грязи, без перевязки.

Впоследствии, когда я был земским врачом в Сапожсковском уезде, в с. Путятине, один из мелких помещиков, уже очень старый отставной полковник Введенский, получивший образование на филологическом факультете, предлагал мне купить у него несколько пудов корпии, которая хранилась у него на чердаке, где у него был склад её; а образовался склад из приношений уже готового материала от разных лиц, главным образом многочисленных родственников, но он не успел своевременно отослать его по назначению жертвователей и теперь хотел сделать выгодный для него, как говорят евреи, «гешефт», получивши за полежалое за 15 лет. Он был очень удивлён, когда я сказал ему о предосудительности сделки за плату, а не даром. Таков был взгляд даже у филолога на приобретение. Что же можно было ожидать от гарнизонных офицеров и интендантов, для которых, конечно, последних, война была своего рода покосом.

Отец мой во время окончания войны уже совсем расхворался — настолько, что не выходил из дома и лежал. Чем он болел, я не знаю, но вероятно у него было что-нибудь или в сердце, или в печени, так как одним из признаков болезни была водянка живота; живот его был огромный и дыхание затруднено. Лечил его доктор, навещавший его ежедневно, а после отъезда доктора на сцену являлась знахарка со своими средствами, давала ему отвар тараканов, мокриц, которых в Тамбове можно было найти сколько угодно; сажали его и на паровую ванну. Это последнее состояло в том, что в комнату к больному вносилась невысокая кадушка, немного больше меры, в неё вливалась горячая вода, наверх сажался больной, его окружали всего, кроме лица, войлоком, спускавшимся до пола, а затем, приоткрыв войлок, бросали в воду раскаленные камни или чугунные гири. Поднимавшиеся пары охватывали всё тело. Конечно, больной сидел под войлоком голый.

Однажды, когда больной сидел на такой бане, вернулся уехавший уже док- тор Фальк (главный врач Губернской больницы), пристыдил отца за малодушие, сказав ему, что надо лечиться у кого-нибудь одного, Т.е. у Фалька, или у знахарки. Отец был, конечно, сильно сконфужен, растерялся и сказал, что это уже в последний раз и действительно все советы приятелей были им оставлены. Лечение пошло лучше, но всё же отцу сделали операцию — прокол живота (pazacemtegis), причём выпустили 1,5 конных ведра жидкости. После этого он скоро поправился настолько, что мог ещё служить года два или три, и умер от случайной болезни, как я говорил в другом месте воспоминаний.

Летом 1856 года мать наша повезла меня с братом Алексеем в город Нежин в военное училище, куда мы были приняты по прошению отца, не желавшего, чтобы мы учились в гражданской школе, а непременно в военной и стали бы впоследствии военными, а не «шпаками» или «скворцами», Т.е. гражданскими чиновниками. О том, что я могу сделаться врачом, а брат — инженером, технологом, конечно, никто не думал, да и названия-то этого никто не знал.

Итак, нас повезли в Нежин. Это случилось потому, что школа помещалась в Киеве, в собственном громадном здании, которое цело и до сих пор, а во время войны Севастопольской все казённые здания на Юге были освобождены для помещения в них раненых и больных, прибывавших из Крыма; в том числе освобождено было и здание нашей школы, а воспитанники её переведены были в Нежин Черниговской губернии и размещены здесь в обывательских домах. Почему был избран для этого город Нежин, а не какой-либо другой — оставалось неизвестным; вероятно, это случилось по желанию императора Николая 1, знавшего о таком городе; ведь недаром же он создал особое сословие в России «Нежинские греки».

Поехали мы на тройке лошадей, запряжённых в кибитку, ехали, конечно, с одним и тем же ямщиком, что-то за очень высокую цену, выезжали с постоялого двора рано утром, почти на рассвете, и к 9-10 час. утра останавливались кормить лошадей, а потом часов около 3-х выезжали опять и ехали, смотря по тому, должны ли были лежать большие сёла или города на пути, часов до 6-8 не более и останавливались ночевать. Утром в пути я и брат, конечно, спали и не видали ничего замечательного. Помню только то, что я, не доезжая до какого-то города, потерял во сне сапог, так как нога у меня высунулась из повозки наружу, и сапог соскочил с неё. Хотели меня за это выдрать, да упросила ехавшая с нами женщина не делать этого, уверяя, что я тут не повинен: ведь все спали. Пришлось купить сапоги готовые, тогда как до сих пор на всех нас шил один и тот же солдат-сапожник по заказу.

Помню, что ехали на Липецк, Курск, Козельск, Рыльск и ещё какие-то города, причём наш ямщик всегда расспрашивал дорогу на остановках и выражал сомнение в правдивости говорившего. Добрались с грехом пополам до Нежина, остановились на какой-то большой улице против громадного, по тогдашнему моему глазомеру, здания, которое потом оказалось Безбородовским лицеем, впоследствии Коллегией Павла Галагана.

На следующий же день моя мать отправилась к полковнику, заведовавшему школой (Де Симон), а от него к ротному командиру, который был уже уведомлён об её приезде и в скором времени прибыл к нам на квартиру. Степан Данилович Цедровский, наш будущий фельдфебель, непосредственный начальник и фактически глава всего дела, кроме, конечно школы (классов), где был особый офицер. Этот С.Д. Цедровский был семейный человек, жил довольно хорошо, да и как не жить хорошо, когда у него под началом было более сотни ребят, которые все содержались на казённый счёт. В Киеве у него был даже свой дом на Подоле. Это был человек высокого роста, лет около 40, гладко выбритый, хорошо сложенный, сдержанный, говорил всегда ясно, определённо, не спеша. К нам он относился всегда довольно хорошо — может быть потому, что по временам получал в письмах от отца некоторую сумму, в чём я убедился из ответных его писем, которые мне попались уже после смерти отца.

Одежда наша была форменная, Т.е. чёрная суконная куртка со стоячим воротником, который резал мне в первое время шею, такие же, Т.е. чёрные, суконные штаны (шаровары), сапоги не высокие, а с короткими голенищами, чёрный галстук с языком посредине (присяга) и чёрная фуражка без козырька, и сверх всего этого — шинель из серого сукна, солдатского покроя, Т.е. вроде пальто с клапаном позади. Бельё было, конечно, из толстого холста, также и вместо чулок холщёвые портянки, одевать которые надо было умеючи. Хотя вся эта одежда и «пригонялась» на нас, но так как она шилась не по мерке, а по вдохновению закройщика,’ поэтому никогда не была впору, а всегда или теснила где-нибудь, или была широка. На зиму давались ещё наушники из чёрного сукна и чёрные же варежки суконные с одним пальцем. Пусть тот, кто будет когда-нибудь впоследствии читать эту мою рукопись, пред ставит себе мою фигуру в то время, когда мне было 10 лет, одетую в такую форму и с маленьким, однако в 8 фунтов, ружьём на плече, и я предстану пред ним воочию. Вот в таком виде нас отвели на квартиру в другом конце города, в хату какого-то ткача, который принял нас довольно не дружелюбно, потому что он должен был давать нам место в своей не особенно просторной хате, давать и обед, и ужин, а обещанный нам паёк ещё не получил. Так как он был ткач, то он первым делом заставил нас помогать ему, Т.е. наматывать нитки на шпульку в ткацком челноке, не показавши, как это делается, и был недоволен тем, что мы наматываем довольно медленно и неровно. Другое его занятие было — выделка (дубление) овчин, что производилось в отдельных страшно зловонных сараях. Сам он редко был трезвым, а всегда в подпитии, за что его постоянно бранила его жена Оксана.

У ткача мы прожили недолго, а потом нас перевели в другую хату, к башмачнику, здесь было хуже тем, что мы спали на полу, на соломе, хата была меньше и у хозяина была ещё дочь, девочка лет 6-7. Работа производилась тут же, здесь сидел за работой и сам хозяин, и подмастерье, и два ученика. Вырабатывали они свои изделия из материала, уже скроенного, и относили выделанный товар целыми корзинами в лавку на базаре. Работали, как теперь говорят в Москве, на магазин. Так как это всё было летом, то, конечно, в школе учебных занятий не было, а мы должны были с раннего утра приходить на сборный (ротный) двор, где нас учили строю, маршировке и военным приёмам. Особенно трудно мне давалась маршировка «тихим учебным шагом». Эта маршировка состояла в том, что выполняющие её (целый ряд или шеренга) должны были по команде ефрейтора поднимать левую ногу с вытянутым носком, медленно, постепенно начиная с того момента, когда он говорил: «ра-а-а,.з»; но поднимать не более вершка от земли, стало быть лишь двигать ногу вперёд, а затем, когда он говорил «два-а-а», поднимать её вверх до высоты колена и держать её в таком положении до тех пор, пока он тянул своё «два-а-а-а-а», а затем, при быстро сказанном «три», делать шаг, Т.е. опускать лишь ногу на землю, а не трогать правую; стоять в таком положении было страшно неловко. Затем по команде же проделывать то же с правой ногой, Т.е. по команде же она протягивалась вперёд (ра-а-а-з), по команде же поднималась и опускалась. Я не скоро смог приучиться К этому полезному делу. У меня быстро уставали ноги, я раскачивался, чуть не падал, причём задевал и ружьём, и локтем левой руки стоявшего около меня, что считалось нарушением строя и вызывало насмешки товарищей, хотя и они делали всё это не лучше меня. После получаса такой маршировки я решительно выбивался из сил и не мог сделать и шагу обыкновенной ходьбы. Других за это колотили; били и по ногам, и по щекам, и по спине, но нас никогда никто не тронул ввиду того, что мы были дворяне, как нас часто и называли, вероятно, благодаря Цедровскому.

Потом, уже в конце августа или начале сентября нас повели в школу, в ка- кой-то большой дом. Здесь я первый раз в жизни увидел школьные столы и скамейки, о которых до тех пор не имел представления. Так как я умел уже читать и притом довольно бойко (недаром же дома читал книгу под заглавием «Чёрный гроб или Кровавая звезда» и «Алексис или разбойничий стан под Москвой»), то экзаменовавший меня офицер принял меня довольно благосклонно и даже погладил по голове. Ученье состояло в писании палочек и нулей и в ожидании учителей, которые по большей части не приходили. Я сказал, что это было в конце августа или в сентябре потому, что оно было после 26 августа, дня коронации Александра 2-го, когда в городе была иллюминация, и мы ходили смотреть, как был освещён лицей. Потом нам сообщили, что нам предстоит поход в Киев, чтобы мы готовились к этому, но в чём состояло приготовление — неизвестно.

В назначенный день нас по обыкновению собрали на сбор- ном дворе, прибыло наше ближайшее начальство, т.е. Цедровский и ротный командир и полковник Де-Симон, последний что-то говорил, вероятно, напутственную речь, из которой я понял лишь то, что он запрещал во время остановок воровать, говоря, что за это будет наказывать. И вот мы отправились целой ротой по Киевской дороге; дали нам и рукавички, и наушники, но тёплой одежды не было никакой. За нами ехали три кибитки на случай, если бы кто-нибудь из нас занемог и не в силах был бы идти. Но все шли свободно, с ружьём на плече, которое могли перекладывать то на левое плечо, то на правое, по желанию после команды: «вольно».

Так прошли вёрст с 10 и остановились в каком-то селе ночевать, где нас встретили дядьки, под названием квартирьеры, которые распределили нас по 2-3 человека в хату. Назавтра утром под барабанный бой должны были собраться на улице, и после переклички и вторичной проверки отправились дальше. Впереди всегда шёл с нами ротный командир, маленького роста очень толстый человек, а позади наших кибиток ехала кибитка с его семьей. Шли всегда по большой дороге, два дня, а третий отдыхали, что называлось — дневка, совсем по военному порядку. Каково же было наше удивление назавтра после выхода из Нежина, когда утром, выходя из хат, мы увидели, что на дворе всё бело от выпавшего за ночь снега. Настоящая зима.

На какой счёт мы питались, я не знаю, но, кажется, хозяева хат должны были кормить нас, а потом получали за это деньги от ротного командира. Я помню, что некоторые домохозяева приходили к нему, конечно, не все, и вели какие-то денежные разговоры. Неявившиеся считались, вероятно, отказавшимися, а деньги, следовавшие им, имели какое-то свойство не показываться на свет. Это было вознаграждение начальству.

Так шли мы, кажется, 140 вёрст и накануне Рождества вошли в наше новое жилище в Киеве, уже совсем зимой; последний переход был особенно трудным, потому что на дороге было много снега и была вьюга с сильным ветром и до- вольно холодным, что было особенно чувствительно при нашей одежде: однако никто не захворал и даже не было отсталых. Войти в тёплое помещение было особенно приятно, и я до сих пор помню о том удовольствии, которое мы тогда испытывали, настолько все прозябли, а как только отогрелись, нас повели в столовую ужинать, потому что пришли уже к вечеру. Ужин состоял из довольно обильной горячей гречневой каши с маслом, а потом хорошего хлебного кваса. С этого дня я полюбил этот квас, а до тех пор не пил его раньше, люблю и до сих пор.

Ученье состояло во фронте, который в хорошую погоду производился на плацу, в ружейных приёмах или темпах [?], которых было 12, в наигрывании без всякого инструмента рожковых сигналов, пении гимна «Боже, царя храню», заучивании имён и чинов начальства от самого низшего ... до высшего, т.е. начальника всех военных училищ и военного министра, а потом часа на 3 в школе. Здесь ученье состояло в чтении, т.е. упражнении в чтении самое механическое, без всякого понимания прочитанного; по крайней мере, я не помню, чтобы учитель спросил ученика о том, что он понял из прочитанного; в писании с прописи, Т.е. чистописании, особенно часто раздавалась пропись, на которой было изречение: «Бога бойся, царя чти» и «Уважай начальников». А ещё «Истинный способ быть богатым состоит в уменьшении наших желаний». Кроме того, преподавалась арифметика, Т.е. производство сложения и вычитания на доске, без всяких задач, чисто механическое. Вот и всё учение; для брата оно было немного посложнее, Т.е. в классе, а в остальном было то же самое. Так дело шло около месяца, после чего мы захворали, сперва брат, а потом и я.

Чем я заболел — я не знаю. Помню только, что у меня был жар, я не вставал, не понимал ничего из того, что кругом меня происходило, а потом совсем потерял всякое сознание. Сколько времени я лежал без сознания, мне неизвестно, но я помню, что я был поражён той обстановкой, которая окружала меня: я лежал в Киевском военном госпитале. Пробыл я в госпитале довольно долго. Но сколько именно — не знаю, во всяком случае, не меньше месяца или двух. Тут навещал меня Ст. Дан. Цедровский и сказал мне, что наш отец, узнавши о нашей болезни, подавал прошение о том, чтобы взять нас из училища домой, что ему и разрешили; что за нами приедет весной мать. После выхода из госпиталя я оставался ещё недели две в училище, в школу почему-то не ходил, а когда товарищи были в ней, я оставался в общих спальнях и слонялся из одного помещения в другое, без всякого дела и без всякой цели. Брат Алексей, заболевший раньше меня, тоже лежал в госпитале, вышел оттуда раньше меня и ходил в школу.

И вот однажды во время такого безделья я был удивлён тем, что увидал мать, которая вошла одна и объявила, что она приехала за нами. Я не особенно обрадовался ей, но рад был тому, что всё же будет нечто новое, и после встречи с нею сообщил об её приезде Цедровскому и побежал в класс за братом. Его встреча была тоже без всяких восторгов. Цедровский сообщил ротному командиру о приезде матери и нас все отпустили. С тех пор прошло около 65 лет, но вся картина нашего ухода из училища ещё жива в моей памяти.

Дня через три после этого, походивши по Киевским соборам и пещерам, словом, побывавши во всех святых местах, мы поехали из Киева в Тамбов, тоже на одних и тех же лошадях, с тем же ямщиком, который привёз мать и сестру; дорогой ничего не случилось, ничего стоящего упоминания, по, крайней мере, ничего особенного не сохранилось в моей памяти. Ехали, как бывало, и раньше, расспрашивали дорогу, стало быть, не всегда по большой дороге, через много сёл и городов, опять, кажется, на Курск и Липецк и приехали в тот дом, который, по мнению отца, подлежал уже сломке и для которого он задумал заготовлять строи- тельный материал.

В этом доме прошло пять лет моей гимназической жизни, о чём я говорю в другом месте своих записок. Из этого дома уехал брат Алексей в Петербург (в 1863 г.), брат Василий, учившийся в это время в Тамбовском кадетском корпусе, по упразднении корпуса переведён был в Воронеж; самый младший брат Сергей умер; старшая сестра Анна вышла замуж за Павла Николаевича Покровского, уже вдовца, имевшего от первой жены сына, впоследствии земского врача Дмитрия Павловича в Борисоглебском уезде. Это замужество было для сестры совсем нежелательное, даже насильственное, состоялось по желанию матери даже в такое время, когда сестре не было ещё полных 16 лет, так что для венчания спрашивалось разрешение Архиерея. Так как мать непременно желала этого брака, а сестра не хотела дать слово жениху, то мать принудила её к этому насильно, Т.е. просто напросто высекла верёвкой, Это сечение было что-то безобразное, непостижимое для нас, но, вероятно, вполне правильное для матери, которая была вполне уверена в своей правоте; оно производилось над дочерью-девицей почти lб лет, которая была помолвлена за молодого помещика Подъямпольского и который ей взаимно был симпатичен. Ему было по капризу матери отказано с тем, чтобы выдать сестру за Покровского. Этот последний брак устраивался при содействии бывшего сослуживца отца офицера Шустова.

Покровский до тех пор бывал у нас раза 2 или 3 и жил почти по соседству с нами, незадолго до того приехав из Борисоглебска. Порка верёвкой продолжалась что-то очень долго, до тех пор, пока сестра, наконец, сказала, что она пойдёт за Покровского, на что мать заметила ей: «Смотри же, завтра же скажи Покровскому, что согласна идти за него, а не то каждый день буду так же пороть тебя». Сейчас же после порки мать отправилась из кухни, где производилась экзекуция, в спальню и начала вслух читать перед образом псалтырь. Что это такое было? Психоз, каким страдал Иван Грозный, то же, но в меньшей степени и в миниатюре, или что-либо другое подобное? Можно лишь предполагать, что ей самой хотелось выйти замуж, но для этого считалось неудобным иметь взрослую дочь-девицу, а потому стремилась выдать её за того, за кого она сама пожелает, чтобы выказать свою родительскую власть. А у самой её был уже жених, отставной военный офицер, служивший по откупу (тогда водка и все изделия из неё продавались откупщиком на всю губернию, и это дело, стоившее в год много миллионов, требовало массу разных служащих) — Аркадий Иванович Казанцев, которому мать дала уже своё слово.

Когда уехал брат, мы назавтра же переехали на квартиру, а дом был продан за 7100 руб. со всем, с усадьбой; переехали мы в дом одного француза, не пожелавшего по окончании войны возвратиться во Францию, а принявшего русское подданство — м-р Petain. Я был уверен, что в новой нашей квартире будем жить мы трое, т.е. мать, я и сестра Ольга. Но каково же было моё удивление, когда у нас же поселился и Аркадий Иванович Казанцев, а также и прибывший с Кавказа брат Александр (от 1-й жены отца). Я в это время был уже в б-м классе гимназии, стало быть, в таком возрасте, когда дети перестали называть всех мужчин дядюшками, а смотрят на них иначе. Этот же дядюшка жил у нас несколько лет и после этого, даже тогда, когда весь дом состоял из двух комнат и кухни. Дела у него не было никакого, поэтому он ради разнообразия ходил каждый день в цepковь, где не столько молился, сколько нюхал табак с такими же бездельниками, как и он.

Так как в это время пенсия матери была уменьшена за достижение детьми известного возраста, т.е. она получала лишь 10 руб. в месяц, то, конечно, вырученных от продажи дома 7100 руб. хватило ненадолго; хотя я получал в это время рублей 12-15 с уроков, которые давал, но и этого всего не хватало, так как приходилось платить за квартиру, а образ жизни был тот же, Т.е. были монахи, странницы, богомолья — и кофеек, и водочка не забывались. Поэтому жизнь была невесёлая и питание скудное. В это время я был уже в 6-м классе гимназии, как я сказал выше, а в то время они, Т.е. гимназии, были 7-классные, без разделения на классические и реальные. В то время в Тамбове была одна Губернская гимназия, и директор её назывался и титуловался Директором училищ Тамбовской губернии.

Тут я подошёл невольно к тому времени, о котором писал раньше и кончил тем, что написал о своём поступлении в 1-й класс гимназии. Пусть дальнейшее изложение будет продолжением ранее сказанного. Придя в гимназию в 1-й класс вместе с братом, я был представлен им надзирателю, очень низенькому человечку, которого за его низкий рост звали «Шкаликом», а он уже провёл меня в класс, где я нашёл уже 30 человек будущих своих сотоварищей. До тех пор в каждом классе можно было сидеть сколько угодно лет, поэтому не было ничего удивительного, что между товарищами были и такие, что брили уже растительность на лице; особенно заметно это было у Слетова (из мелких купцов) и Минервина, поступившего вместе со мною по окончании где-то курса в уездном училище. Из них Слетов так потом и вышел из 1-го класса, а Минервин дошёл до 3-го и потом пропал. Конечно, у обоих из них создавались иные замыслы и иные привычки, ещё не свойственные мальчишкам 11-12 лет, а потому мы с ними не имели ничего общего. Минервин приходил в класс нередко с красным лицом, Слетов приносил с собой такой толстый, раздувшийся портфель, что можно было думать, что в нём чуть ли не целая библиотека, но это можно было только думать, в действительности же портфель раздувался т набитых в него пищевых продуктов: пирогов, блинов и т.п., которые Слетов съедал к концу уроков, обладая поистине изумительным аппетитом.

Ближайшим товарищем моим на 1-й лавке, на которую указал мне надзиратель (Шкалик), как маленькому ростом, был Василий Орлов, с которым впоследствии кончили курс, нигде не оставаясь на 2-й год, и вместе поехали в Москву, в Университет, и первые полгода прожили вместе в одной комнате, а из остальных 29 человек (всех было 31) все раз- брелись, оставаясь в первых 4-х классах или выходя совсем из гимназии.

В 1-й же день был урок французского языка. Учитель был очень высокий бельгиец, толстый, с громовым голосом, Егор Егорович Гааг, который всегда так громко объяснял, а особенно вызывал отвечать, что если кто-нибудь из вызываемых не особенно хорошо приготовил урок, невольно пугался, бледнел и даже заикался. Гааг, кажется, и сам хорошо понимал влияние своего голоса, но всё же привычку свою не оставлял. Преподавание своё он начал с того, что написал на доске довольно отчётливо, красивым почерком, все французские буквы, прочитал их три раза, велел списать каждому в тетрадь, а потом написал и сложные звуки ... , велел запомнить их к следующему уроку, пригрозивши, что он «задушит того „чертёнка“, который не будет знать этого». На этот раз он не запугал меня потому, что благодаря А.Я. Ришар я уже знал всё это и хотя с грехом пополам и с суконным или деревянным произношением, но всё же мог прочитать по-французски в любой книге. Когда выучились читать с грехом пополам, начали перевод маленьких статеек в каком-то руководстве для изучения французского языка, причём значение каждого слова говорил Гааг; слова эти мы должны были заучивать. О грамматике и спряжениях не было ещё и речи. Когда мы перешли во 2-й класс, Гааг вышел в отставку, к великому восторгу директора, с которым не только не ладил, а даже часто ссорился и по своему обыкновению довольно громко.

Продолжение следует.

Воспоминания опубликованы в альманахе «Тамбовская старина», номере втором:

Тамбовская старина [Текст] : ил. науч.-попул. альманах . – Тамбов : Пролетар. светоч, 2007 – .
Вып. 2. – 2010. – 171 с., [2] л. цв. ил. : ил.

Читайте также: Просветов Р. Ю. Иван Курбатов — доктор медицины.

Комментарии читателей

Вы можете оставить свой комментарий:

*Ваше имя:
E-mail:
Страна, город:
*Комментарий:
* :
	* - обязательно для заполнения Ваш E-mail будет доступен только администратору сайта.